Про общество, протест и сверхъестественный ужас

Наша наиглавнейшая редакторша повелела мне сочинить колонку про общество, протесты и сопутствующие штуки. «Как про общество? — растерялся я. — Про Годзиллу вот могу, про Человека-паука могу, про «Звездные войны» ещё могу, про общество — нет, не умею». «Ну, ты уж там как-нибудь того!» — отрезала наиглавнейшая и показала мне текст про НЛО на Машмете, давая понять, что дискуссия завершена.

Про НЛО оказалось интересно, но полноценно насладиться машметскими похождениями инопланетных гостей мне не удалось из-за свирепых жучков ответственности, сурово точивших мое измождённое нутро. «Давай, подлец, про общество, про протест давай!» — настаивали они, прогрызая туннели в селезёнке и прочих довольно важных объектах внутреннего убранства.

Когда-то — в младые годы — я был в достаточной степени активным субъектом, обладал изрядной гражданской позицией и мог сутки напролёт строчить пасквили про то, как «Единая Россия» пожирает старушек, а после Путин в лучах закатного солнца катается на велосипеде по грудам их белёсых черепов. «Единая Россия» с тех пор, конечно, жрать старушек не перестала, но так случилось, что я стал старше, слегка обрюзг и обветшал. Очи пылать перестали, через незримый родничок повытекла почти вся гражданская ответственность, поулеглись страдания души, остыла сердца ярость.

У какого-то писателя был рассказ про мужика, который воевал сто лет, а потом лёг и помер. И не то чтобы хороший рассказ, скорее даже так себе, но он чудесно иллюстрирует то, что сталось с моей социально-политической активностью. Она была, была, потом устала, легла и померла. Я понимаю и, конечно, более чем приветствую граждан, которые выходят на митинги, протестуют против фальсификаций на выборах, явных экономических и криминальных преступлений, иных канцерогенных форм беспредела. Понимаю, но сам почему-то так не могу. Задумался — почему?

Вообще, конечно, это большой успех нынешних владык — они обратили оппозиционный настрой в сизифов камень. Ты толкаешь его, толкаешь, а в какой-то момент останавливаешься, смотришь назад и понимаешь, что, по сути, всё было бесполезно, что твоя дорога — лента Мёбиуса. А ещё есть хитрые субъекты, которые вдоль всей твоей дороги понастроили киосков — с шашлычком, с лимонадиком. И смотрят они из окошек своих киосков такими честными-честными глазами, мол, давай, брат, мы с тобой, мы вместе, отведай ещё этих мягких французских булок, да отпей бодрящего лимонадику, толкать станет легче, давай пятьсот рублей. 

Мокрый декабрь одиннадцатого года подарил иллюзию того, что можно разорвать пресловутую ленту, собрать все чёртовы камни и осыпать их на головы плохишам. Оживилась даже провинция, о политике, выборах и фальсификациях заговорили люди, безумно от всего этого далёкие. Хорошо помню, как буквально в считанные часы ВКонтакте и в других социальных сетях проросли сотни, тысячи групп, в которых неглупые люди выплёскивали накопившееся, как бодро скакали по этим группам и закатывали истерики малограмотные андроиды из молодёжных правительственных богаделен и как каждый их косноязыкий комментарий сносило волной народного гнева. Наверное, именно тогда российский интернет стал окончательно оппозиционным, именно тогда в нём стало постыдным признаваться, что голосовал за «Единую Россию». 

Всё, кажется, прошло, будто и не было. Группы, конечно, остались; остался оппозиционным Рунет; осталось на душе приятное ощущение того, что, несмотря на годы телевизионно-газетной зомбификации, есть ещё люди, готовые открыто защищать свой выбор и отстаивать свою позицию — и людей таких немало. Остались тёплые декабрьские воспоминания о разных творческих вещах — о всех этих плакатах, костюмах, хороших — действительно хороших — текстах, написанных талантливыми и умными людьми не корысти ради, но волею души.

А больше, наверное, не осталось ничего. Власть, в привычной ей манере, восприняла всё как попытку навязать ей количественное соревнование. «Кровавый госдеп вывел супротив нас пятьдесят тысяч шакалов, ну а мы, значит, против них соберём сто тысяч отборных бюджетников». Замироточил Путин на ветру, под шум ликующий и гвалт возлагая на плечи ещё шесть лет галерных праведных трудов. И шесть каналов в унисон восторженно осанну спели, пока ОМОН глушил народа голос нежный, свободомыслия приплод, разврат протеста, дух мятежный... В общем, случилось ровно то, чему и суждено было случиться.

И здесь внезапно стало ясно, что наступившая после многих лет внутренней оппозиционности апатия моя — та самая, что чуть выше пытался себе нелепо объяснить взрослением, — была не более чем защитным механизмом. Обречённым персонажам Лавкрафта сознание регулярно рисовало апокалиптические этюды с грудами обезглавленных тел и копошащимися вокруг крысами; моё же сознание заранее подготовило картинку, такую, знаете, на манер ролика со статичным объектом и ускоренным таймингом: сменяются задники, колышутся волосы, стареет и обрастает орденами президент России, лишь изредка морща лоб и пуская жирную слезу. Утекают годы, случаются митинги и катастрофы, уходят под землю города и пробуждаются Древние Боги, а он всё так же сидит, непоколебим и вечен. И, как и тех несчастных, обречённых героев Лавкрафта, меня сковал паралич предрешённости, страх безысходности. Сковал, прикинувшись цинизмом и зрелостью. Да и не только меня одного, давайте прямо, тысячи, десятки тысяч людей, в душе всю важность происходившего понимая, так никуда и не вышли, ничего не сделали, просто присели близ своего камня. Но когда случилось всё так, как они мы и ожидали, как им нам шептал на ухо страх, ни разу не возникло желания сказать с оттенком внутреннего торжества: мол, мы знали, знали, что так будет. Когда ты оказываешься прав, в душе играют фанфары, расцветают цветы и в небо летят разноцветные шары, но в этот раз лишь липкий трепет паутины и едкая неловкость за себя. 

И здесь, пожалуй, без выводов, морали и призывов, я тихо нарисую точку.